“А теперь поговорим о Душе, именно так...”

Какого черта! Звонок выбросил меня из-за стола катапультой: он путал все карты и мешал мне, как корявая заноза под ногтем. По этому звонку — заискивающе-просящему, униженно-умолкающему на половине второй трели, но требовательному, как зов профессионального нищего на паперти городского базара: подайте, по-дайте, дайте, дай! — я безошибочно угадываю: за дверью стоит Тамара, соседка снизу, и, глядя в немытую панель у дверного косяка, она скажет: “Вы знаете, такое положение... Не одолжите десятку до завтра?”. Ну почему деньги ей понадобились в первом часу ночи!

За распахнутой дверью зябко куталась в какой-то цветастый платок она, Тамара. И произнесла свой обычный, почти обычный, текст:
— Вы знаете, такое положение... Не одолжите до завтра полтинник?
— Нет! У меня нету такой возможности, — с последними звуками фразы я закрываю дверь, прищемив ею Тамарины уговоры. — Нет и нет, у самого долгов на пять тысяч.

Тамара не то чтобы пьет запоями, но выпивает в категории “любителя-профессионала”, и, как поклонница Бахуса, поит всех своих гостей, которые потому и притаскиваются к ней, что их здесь поят. На их глотки и желудки она и занимает у моей жены то десятку, то больше, но часто. Выходит, что Тамару “прикормила” жена, которой она очень аккуратно отдает долги. И занимает, и отдает, занимает и отдает, выбирая время, когда меня нет. Потому что я не хочу поить ее гостей. Наверное, Тамара, как побитая дворняжка, переходит сейчас от двери к двери, поднимаясь до пятого этажа по лестнице, ведущей в ад.

А я мощусь у стола и тупо смотрю на одинокую фиолетовую строчку в самом верху белоснежной страницы: “А теперь поговорим о Душе, именно так...”. “Может быть, надо было дать? Зачем, все равно пропьют. Будут полночи тихо скандалить в своей квартире, а утром она станет жаловаться, что ухажер ее доченьки поставил ей синяк и обидел девочку... А “девочка” — в самом деле, юная, миниатюрная, но уже истасканная особа, — пьет почище мамы, забывая про дочурку, во всякое время предоставленную самой себе... Обычное семейство, рано похоронившее сгоревшего от водки мужа и отца, несчастное оттого, что стоически продолжает идти указанной им дорогой... Или надо было дать?”

Постепенно нужные мысли начинают слетаться на блестящий в ночи круг настольной лампы, мысли-мотыльки, привлеченные прежним намерением и минувшим непрошеным визитом...
А теперь поговорим о Душе, именно так — с прописной буквы. Хотя... Вероятно, я не знаю, что такое Душа. Ибо не могу дать ей академического, в терминах отточенного, определения. Я только уверен, что она есть; раз болит, значит, есть. Если болит во мне, значит, и у меня есть. Не знаю только, с какой буквы она у меня пишется, с маленькой или большой, со строчной или с заглавной?

Без сомнения, в мире, населенном человеками, летают, ходят и существуют, влачат вериги, маются и тоскуют просто души, и душонки, и душки. Вполне может быть, что состояние Души зависит от отношения хозяина к своей внутренности: естественно, не почки, печень и желудок я имею в виду, хотя они как раз играют важную роль при употреблении алкоголя. (Эк официально выстроилось! — “употребление алкоголя”.) Скажем проще, ведь не для протокола сие говорится: эти внутренности, безусловно, важны при выпивке, при похмелье, при первой-второй-третьей-десятой рюмках. Без них — никуда! Потому что мы пьем при невзгоде, в радости, счастье, горе, от сомнений, разочарований, в смятении, при встречах и расставаниях, на расстоянии, на крестинах и поминках, у погоста и после алтаря, лишь бы не было войны, после совещания и выволочки у начальства, при обновке и обмывке, от покупки до аварии, от получки без аванса, утром, днем, вечером, ночью. Легче сказать, когда и где мы не пьем (в свою очередь и об этом слово молвится). Но сейчас — о другом. Я говорил о той “внутренности”, что является второй и, похоже, главной сутью человека. Душа — это суть. То, с чем человек встречаться не очень хочет (прямо скажем, не жаждет, нет!). Ибо Душа душит вопросами и допекает моралями, в жар бросает во время беседы с ней, до дыма из ушей, как будто уже на адской сковороде сидишь, доходит допрос с пристрастием: ты и Душа, вопрос — ответ, уловка-отговорка — решение-приговор... Потому-то многие свои души отпускают. На волю, на свободу — от себя. А некоторые так и выгоняют свою суть гулять по свету, и слоняются неприкаянные души, душки и душеньки, не заботясь более о бренном теле, набитом страстями и желаниями, грехами и похотями, жаждой и жадностью. Так и ходят: тела — отдельно, и души — порознь. Если, конечно, их не успели убить. Потому что души безнадзорные, бесприютные, потерянные или забытые, и ловят, и убивают.

...Нет, я даже не сомневаюсь, что встречаются среди нас, прямоходящих, и такие, что с собственной Душой разговаривают тихонько, проникновенно, как ручеек светленький, журчит их разговор: и телу благостно, и Душа поет. А у меня болит! Мается, стонет, ноет, жжет и плачет горючими слезами, вопиет и причитает, юродствует и просит покаяния.
И не ручеек между нами светленький, не речка чистая-быстрая, не зеркальный плес, не море-океан, не лужа-лужица, и тем паче не цветочная лужайка: травинка зеленая остролистая (полжизни догадывался, что значит уитменовское “Листья травы”, догадался, и — скушно стало), шмель мохнатый, сладкий клевер с пятью листами и легкий мотылек с золотым шитьем на белых крыльцах... Сладкий сон посреди жизни...

У нас с Душой все другое: то темень — глаз выколи, то бурелом, кочки да рытвины, накрытые штормовым ветром при грозе, переходящей в град. Вот что у меня с моей драгоценной сутью.
— Душа! Ты меня слышишь?
— Слышу, слышу...
— Тогда подвинься, а то — оболью!

И — раз-з! — полстакана водяры в глотку, во внутренность, залпом, батарея-пли! (в первую внутренность, где почки, печень, желудок...). А вторая внутренность, душа то есть, если она еще жива после этого, пусть терпит. Терпит, покуда хватит сил. Хотя, какие у нее силы? Откуда?
— Душа! Ты еще есть у меня?
— Не знаю...

То ли она мне так тихо отвечает, маясь в сомнениях, то ли я сам себе говорю: не знаю, милая, где ты... Не знаю, не знаю, не знаю... Стихает легкий шелест травы, не приносит ответа бесшумный проплыв облаков, вольно-беззаботно странствующих по небу, молчит ночь, и в шуме дня ответ не слышен...

Но если болит и стонет Душа, я рад, значит, есть она, пока есть. Слышите, вы? Слышите, все! Она — есть!
—А у вас она есть?

Задумались? Выходит, что повествование началось.

2. Домашнее горе
(Исповедь российского алкоголика)

Пей, и дьявол тебя доведёт до конца.
Из матросской песни.
Смерть не ждет, и жизнь не должна ждать.
Н.С. Лесков (1861 г.).

Страшная месть

Доводилось ли вам, господа-товарищи, братья и сестры, алкаши-собутыльники, очнуться посреди ночи да в холодном поту от кошмарного сновиденья, с сердцем, чувствительно стиснутым слабым воробушком в тесной клетке ребер, закоченевших на выдохе? А вдоха нет! — ибо нет сил даже пальцами, их кончиками, шевельнуть, цепляясь за край навалившейся тьмы... И потолок стремительно падает стотонным прессом. И пол встает на дыбы, будто палуба утлого баркаса, потерявшего руль среди мертвой зыби. А против такта этой смертельно опасной качки, наперерез ему, начинает вдруг тревожным контрапунктом многопудового колокола громко бить сердце, собираясь вылететь из тела вон: ворохнется — качнет — стукнет — сорвется вниз — пропадет, ворохнется... качнет... стукнет...

Я буквально пальцами разлепил глаза: мирно и тихо посапывала жена; спали дочки; громко тикали часы, медленно расстреливая ночные секунды.

Всей глубиной очнувшегося на краю бездны сознания я ощутил, что сон был ужасен, чудовищен: известное мне семейство постигло домашнее горе — запил муж. Он запил горькую с утра до ночи, до белой горячки, по-черному; с заначками, рассованными по карманам, по углам, шкафам и тумбочкам, — водка, “сушняк”, плодовыгонная бормотуха, одеколон; работа — побоку, семья — побоку, здравый смысл — на дне стакана, in vino veritas, ура! Утренний геморрой, похмельная трясучка, небритая рожа, водочная жажда, пьяные сопли обиды на весь белый свет, заплеванные пивные ларьки, подвальная мизантропия, страх протрезвления... Все в одном безголовом флаконе, бывшем человеком до первой рюмки.

Сон был ужасающе страшен и потому, что рисовал мельчайшие житейские подробности и жуткие секреты, о которых никто, кроме меня — ни одна живая душа! — знать не мог.
И вот — дошло, проявилось медленно, но ясно; прочитан постскриптум: мне приснился я, сам — себе, только трехлетней давности... Это я запил! ...К счастью, во сне.

Дождаться сумеречного рассвета помог валокордин. Тогда, окатив измученное тело ледяной водой и омыв душу ежедневной молитвой, повторенной с ночи уже сотню раз, — “Боже, даруй мне душевный покой, принять как должное то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что в моих силах, и мудрость понимать разницу. Да исполнится воля Твоя, а не моя”, — я внял реальности: страшный сон — это месть, бунт подкорки, скучающей по спиртному. Так алкоголь, возвращаясь в кошмарах, терзает меня, мстит за то, что я его бросил. Аминь.

Кто-то, может быть, скажет противное: не месть, а расплата, возмездие за годы пьянства (но возмездие и расплата — та же кара). Пусть даже в назидание. Не хочу спорить. У меня нет цели завязать дискуссию. Я рассказываю личное прошлое — собственную историю — с одной надеждой: вдруг кому-то поможет остановиться на краю бездны, в которую я не только заглянул, но и посетил ее.

Я — алкоголик

Лет десять назад, стыдливо похмеляясь за обедом, я, ожив после первой рюмки, самонадеянно оправдывался перед мамой, наливая себе вторую:
— В тридцать с лишним лет приходит умение определять меру выпитого, знание “с кем, где, когда и сколько”. Я это уже знаю, и поэтому алкоголиком никогда не стану.
— Хорошо, если так, — кивала мама с сомнением.

А я, правда, свято верил, что всегда смогу отодвинуть рюмку, если есть срочная работа. Я пользовался собственным императивом, презирая печатные тесты и определения врачей-наркологов, я говорил себе и собутыльникам: если можешь работать, значит, не алкоголик. Так оно и было, до поры. Но зато, сдав “дневной урок”, я отпускал вожжи и, высвободив руки от работы, развязывал узел на галстуке, капитулировал перед спиртным. Хотя какая же это капитуляция — рюмка “Белого аиста”, стопка холодной “Столичной” или стаканчик терпкого “Каберне” не повредят после трудов праведных, не в ущерб ни семье, ни здоровью, — говорил я сам, и то же слышал со всех сторон. И, не останавливаясь “на достигнутом” никогда, чаще всего напивался дешевым “Агдамом” — из экономии.

Иногда после очередного домашнего скандала — очень честно — я хотел бросить пить, но, напрочь отрицая “вшивания”, “кодирования”, врачей-наркологов и советы психотерапевтов, я не знал, как это сделать. Все кончалось одинаково: выстояв на пороге трезвости неделю, две, даже месяц, я поворачивал обратно и сдавался на милость победителю: “А повод мы всегда найдем...”. Я убеждал себя, что не стал еще алкоголиком, хотя уже был им.

Грехи пьяницы — плоды самообмана; каждая рюмка, как индульгенция, продает еще полуживой совести кусочек забвения: согрешил — выпил — забыл. Забыл — и нет греха. Ступени падения стремительно превращаются в ледяной желоб без зацепок: вниз! в преисподнюю! на дно! Первая ступенька на этом пути — три рубля, вытащенные из кармана заснувшего собутыльника; вторая — коробка “Тамянки”, украденная с машины у гастронома зимним вечером; третья — первая клятва “завязать навсегда” и бутылка водки, тут же спрятанная между книгами. Я потерял одного из лучших друзей, покусившись на честь его жены. Не смог устроиться на более выгодную работу: мне ответили, что я — пью. Борьбу КПСС за трезвость я отметил мучительным переходом на одеколон. Я благополучно забыл свой первый вытрезвитель, пережил без особых мучений и второй. При этом я упорно считал себя интеллигентом, стоящим выше пьяного рабочего быдла, ворочающегося в похмельных корчах на соседних топчанах.

Сейчас бессмысленно останавливаться у каждой вехи на пути в пропасть — никакая бумага не выдержит. И все-таки я решаюсь говорить об этом, узнавая в себе — других, в других — себя.
Мне кажется, что я пишу, избежав лукавства перед собой и перед Богом. Настолько честно, что все черновики этой исповеди (а она сложилась не враз) порваны в мельчайшие кусочки и сожжены, а первый, всякий раз заново переписанный экземпляр я, не доверяя даже собственному письменному столу, постоянно ношу с собой до той поры, пока не поставлена последняя точка.

...Жизнь продолжалась (жизнь?): я начинал день рюмкой и папиросой вместо закуски, а встречал ночь очередной рюмкой. В выходные я старался не пить дома, а напрашивался в магазин за продуктами или на рынок за картошкой. Вырвавшись из квартиры, я сначала опохмелялся в первой же забегаловке (они уже появились на каждом шагу), а потом вспоминал о делах. Наконец, я проснулся на полу в собственной моче и блевотине. И пол вставал на дыбы, пока я пытался очнуться и вспомнить, где я.

— Вчера ты ударил меня, — сказала жена. — Я устала. Я с тобой разведусь, заберу девочек и уеду. Мне от тебя ничего не нужно. Хоть запейся!

Другая жизнь

Много позже, не менее, чем через год трезвой жизни, из профилактического любопытства я занялся занимательной арифметикой и сложил все выпитое за 20 лет (примерно, по самым скромным подсчетам). Результат показался мне убийственным: я добровольно прогнал сквозь собственные почки и печень около четырех тонн (!) алкоголя. Я, семье которого никогда не хватало денег на обновки, приличную мебель или дорогие обои, пропил за 20 лет целое состояние — “Жигули” новейшей модели — на то, естественно, время, и по тем, конечно же, деньгам (я “подбивал бабки”, учитывая поллитру белой за 3 руб. 62 коп.).

...Признав свое бессилие перед спиртным, я кинулся за помощью не к врачам, а к товарищу-алкашу. Правда, Коля в рот не брал, даже пива, уже около года.
— Спасай, — сказал я. — Научи, как? — и для храбрости выпил принесенное с собой.
— Пей, — ответил он. — Но представь, что это — твоя последняя бутылка. В жизни последняя! И еще, — добавил он, — я постараюсь помочь, но если ты не хочешь завязать сам, ничего не выйдет. Все зависит только от тебя.

В другой раз я бы посмеялся пафосу его слов. Но тогда был готов на все, лишь бы сохранить семью.
Коля отвел меня домой и о чем-то говорил с женой. Она впервые не ругала меня, а уложила спать. Утром должна была начаться другая жизнь. Она началась не с “чистого листа”, — с мучительного похмелья.

Теперь я вспоминаю, что первый решительный переход к трезвому бытию смущал волнующей новизной и испытывал прежними соблазнами. Под капельницей (утром Коля отвел меня в больницу), сквозь дремоту, я видел, как сестра меняла флаконы с лекарством, и уже жалел денег, затраченных на процедуру “очищения”. Но похмелье исчезло, а сон освежил мою вчерашнюю решимость покончить с собственным пьянством. Дожив до вечера без привычной рюмки, я отважился на второй шаг. “Посмотрим, — думал я, переступая порог мрачноватого зальца, напоминающего плохой сельский клуб. — Алкоголики — не самые плохие люди на земле, даже если они — анонимные”.

Что такое “АА” (общество анонимных алкоголиков), я представлял слабо. Чем “анонимы” занимаются на своих собраниях и с помощью чего остаются трезвыми — было тайной, скрытой мраком. Я увидел четырех мужчин — спокойных, трезвых, уверенных в себе, — рассуждающих об алкоголе. Тема, которую они обсуждали, была настолько близкой, что с любым из них я бы без раздумий “сообразил на троих” с похмелья. Они рассматривали (именно рассматривали, прямо как ученые мужи препарируют лягушку), почему с нами (с ними, то есть) случаются запои и как от них уберечься. Предмет обсуждения они знали: говорили о нем с пониманием, со знанием дела, с решимостью полководцев, возводящих последние редуты перед решающим сражением. Я не испытывал отчуждения, все угадывалось, как знакомое. К откровенности располагало и такое вот представление: “ Я — Степан, алкоголик”, “Я — Владислав, алкоголик”. “Я — Николай, алкоголик”. Тогда я впервые на людях без стеснения и стыда произнес те же слова: “Я — Алексей, алкоголик”.

Напомнить себе о своем пороке (они называли алкоголизм болезнью) — в этом был ритуал, правило поведения, и я, ступив на порог “храма трезвости”, принял его “устав”.

Рассказывать, что такое “АА”, можно долго. Ограничусь совершенно краткой справкой. Больше 60 лет назад в США двое алкоголиков решили помочь друг другу бросить пить. Они выработали для этого определенные правила. Со временем “дуэт” вырос, превратился в общество анонимных алкоголиков, а группы с таким же названием появились не только во многих городах Америки, но и в других странах. В России первые общества “АА” зарегистрированы десять лет назад в Москве.
Шестидесятилетняя история позволила накопить “АА” определенный опыт (скорее всего, бесценный) и выработать совершенно простые и четкие правила трезвой жизни. Эти правила анонимные алкоголики называют шагами и традициями, тех и других — по дюжине. Соблюдение “традиций” и движение по “шагам” позволяют им оставаться трезвыми: кому — на месяц, кому — на год, кому — навсегда. Ни один человек, искренне желающий бросить пить, не будет оставлен ими без помощи. Кто-то из них срывался и вновь погружался в пучину пьянства. Если в нем не умирало желание бороться с пороком, он мог — и начинал — все с начала.

У меня не было выбора, потому не было и страха: если я два часа в неделю затрачу на такие беседы и в результате останусь трезвым — почему бы не попробовать? В назначенный день я пришел сюда вновь. Так и началась моя другая — трезвая — жизнь.

Процесс отрезвления не так прост, в нем есть и друзья, и враги, есть приемы — прямо как в борьбе, — позволяющие победить даже непреодолимое (на первый взгляд) желание выпить. Но это — анатомия пьянства — тема отдельного разговора. Может быть, я отважусь когда-нибудь затронуть и ее.

...Однажды утром, летним утром, меня разбудил солнечный луч, упавший на подушку. Сквозь открытую форточку пахло черемухой. Накануне ее зеленые соцветия уже готовы были взорваться белой пеной. Видимо, это чудо произошло ночью. Вместе с удивительным ароматом ко мне пришла простая мысль: жизнь продолжается! Домашнее горе исчезло без следа, осталось только в прошлом. Я — свободен от алкоголя. Сво-бо-ден!

P.S. Не нарушаю традиций, складывающихся десятилетиями: не расшифровываю главного героя этой истории. Я не назову даже города, где все это происходило: скажем, это один из областных центров Сибири. Группа анонимных алкоголиков, о которой идет речь, растет, иногда на собрания приходят до тридцати и более человек.

http://www.narcom.ru/ideas/common/20.html

Только зарегистрированные пользователи могут оставить комментарии
Пожалуйста авторизируйтесь или зарегистрируйтесь

Powered by AkoComment 2.0!